этом. Я чувствовала нарастающее раздражение. И в конце концов случилось то, чего он ждал с самого начала: признание вырвалось у меня в минуту, когда голова была ничем не заполнена, беззащитна. Я сказала, что в пещере услышала от Берна что-то важное, о чем не смогла и не захотела упомянуть в письме.

– Я тебя слушаю, – подбодрил меня Чезаре.

– Это он убил. Ударил по голове.

Я произнесла эти слова впервые, я не смогла сказать их даже в разговоре с отцом. Они как будто подожгли послеполуденный воздух.

Чезаре положил руку на мою:

– Бедная Тереза, какое тяжкое бремя пришлось тебе нести. Я знаю, как ты любила их обоих.

Он несколько раз с трудом перевел дух. Потом произнес:

– Я правда думаю, что наш Берн хотел бы быть погребенным здесь.

И тут я закричала:

– Ты что, не слышал, что я сказала?

– Слышал.

– Тогда почему тебе волнует его погребение? Какой в этом смысл?

Он снова запрокинул голову и посмотрел вверх. Закрыл глаза, а когда снова открыл, казалось, они были преисполнены благодарности. И я вспомнила, каким он был в молодые годы, вспомнила ощущение кроткой мудрости, которое исходило от всего его существа.

– Потому что это Берн. Мой сын.

– Но он убил Николу! Твоего родного сына! Как ты можешь простить его?

– Поразмысли об этом, Тереза. Какой толк был бы от всего, чему я вас учил, если бы я не мог сейчас его простить? – Не сумев подобрать нужные слова, он прочел из Евангелия: – «Господи! Сколько раз мне прощать брату моему, согрешившему против меня? До семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи раз, но до седмижды семидесяти раз». До седмижды семидесяти. А я еще даже не начал, видишь? И я надеюсь, что ты мне в этом поможешь.

Я попыталась совладать с собой.

– Проводники знали, что в пещере есть еще один выход. Они были уверены в этом. Возможно, он все еще жив.

Чезаре пристально посмотрел на меня и смотрел до тех пор, пока я была в силах выдерживать его взгляд.

– Твоя надежда трогает мне душу, и Господь, конечно, сумеет вознаградить тебя. Я прошу только поразмыслить об этом. Если ничего не изменится, и ты сочтешь, что момент настал.

– Почему вы не хотите сделать это сами? Раз это так важно? Я вам совершенно не нужна.

– Боюсь, это будет не то же самое. Ты его жена. И твое присутствие было бы ему желаннее, чем любое другое.

Я встала.

– Вернемся к Марине? – сказала я и, не дожидаясь ответа, зашагала к беседке.

– Мы готовы ехать? – спросил Чезаре у сестры.

Она поднялась с места. Протянула мне руку, как вначале, но на сей раз еще наклонилась и поцеловала в щеку.

– Мне хотелось бы получше узнать тебя, – сказала она.

Внезапно меня охватило сострадание. Я взяла коробку с жареным миндалем, как будто мне срочно надо было отнести ее в дом, но так и осталась стоять в нелепой позе, с этой коробкой в руках, затем поставила ее обратно на стол.

Я проводила их до машины. Перед тем как включить зажигание, Чезаре застегнул ремень безопасности.

– До свидания, Тереза, – сказал он мне, опустив окно.

Но теперь я не была готова отпустить их.

– Берн говорил о каком-то растении, – сказала я. – О сорванных листьях.

Он нахмурился:

– Не понимаю тебя.

– Может быть, он выражался не вполне связно, однако речь явно шла о чем-то важном. О чем-то, к чему Никола тоже имел отношение. О чем-то грустном.

Тут его взгляд на секунду скользнул в сторону оливковой рощи. Если точнее, в сторону зарослей, но тогда я еще не могла уловить тут связь, – зарослей, шелестящих и невидимых за деревьями.

– Наверное, он говорил о той девушке, Виолалибере.

Опять, как годы назад, взрывной спазм в желудке, растерянность и страх. И еще что-то, не такое ясное и знакомое: может быть, раскаяние?

– Виолалибера? – тихо повторила я.

– Это было несчастное создание. Ребята тогда были еще так молоды. С тех пор Берн стал другим. Я был уверен, что он все рассказал тебе.

– Ну да. Конечно, он мне все рассказал.

Затем они уехали. И я осталась одна. Если на свете действительно существует что-то похожее на озарение, то со мной оно случилось в тот момент, когда машина Чезаре исчезла в глубине подъездной дороги, но его недавнее присутствие все еще было ощутимым, – случилось после того, как я услышала забытое имя: Виолалибера, имя, вернувшееся спустя годы, вылезшее из земли, как своевольный сорняк, имя – и мне это вдруг стало ясно – связавшее в неразрывный узел наши жизни, начало проклятия, которое пало на это место и частью которого была я сама.

Вечером я поехала к Томмазо. Я не виделась с ним после возвращения из Исландии. Мысль, что он имеет право знать о случившемся с Берном, не давала мне покоя, но я все не решалась с ним встретиться. Но теперь больше нельзя было откладывать. Если был на свете кто-то, способный прояснить мне раз и навсегда все, касающееся Виолалиберы, это был он.

С тех пор Берн стал другим.

Наконец-то пошел дождь, вернее, ливень со шквалистым ветром, который, казалось, решил дать себе полную волю после месяцев воздержания. Водители на своих машинах были захвачены врасплох, на дорогах началась неразбериха, и в итоге я застряла в пробке на мосту у лагуны. Я включила радио, но музыка, голоса и реклама действовали мне на нервы, пришлось его выключить и сидеть, слушая, как дождь барабанит по крыше.

Я припарковалась как попало, влезла на границу чьей-то частной территории и включила аварийные огни. Я не собиралась задерживаться там дольше, чем нужно. Тут же, заколебавшись, я выключила аварийку, но затем включила снова.

Фамилии жильцов были в основном иностранные, славянские, арабские или китайские, по нескольку, иногда по пять или шесть одинаковых на табличке. Среди табличек сразу бросался в глаза кусочек желтой бумаги, небрежно приклеенной скотчем, с инициалами Т.Ф. Я позвонила. Томмазо, ничего не спрашивая, тут же открыл.

Я не знала, на каком этаже его квартира, поэтому поднималась пешком. Когда я дошла до пятого этажа, на лестнице погасла лампочка. Дверь справа была приоткрыта, сквозь щель виднелся красноватый свет. Изнутри доносились голоса, я подошла ближе. За столом, покрытым зеленым сукном, сидели четверо мужчин и играли в карты. В комнате висел табачный дым. Я подошла ближе, но Томмазо не дал мне войти.

– Что ты тут делаешь?

– Ты сам мне открыл, – ответила я.

В квартире раздался смех. Один из мужчин что-то сказал, другие голоса